с правздником меня, что ли х)
короче, мне делать нечего, поэтому выложу старенький драббл с лухо, который когда-то должен был стать полноценным фиком
блаблабла, я просто лень, туда-сюда, но, эс южл, все осталось тем, с чего началось
ЭДДИ, ЛОВИу меня руки, если честно, неимоверно чешутся выложить другой фик, который еще пишется и уже начинает меня бесить, но я же не тряпка, выдержу! ><ничего непонятно, абстрактно и просто из души вон, чтобы не мучитьсяКогда Лухан улыбается, щурит глаза и протягивает руки наверх, к небу, рассматривая сквозь пальцы затянутое тучами солнце, Чунмёну остается только хмуриться и отворачиваться в противоположную сторону, чтобы спрятать свои мысли где-то между крышами небоскребов и серой пеленой городских автострад. Небо над городом пылится, тучнеет и выпадает на землю сотнями тысяч хрупких снежинок: они до мутных пятен в глазах похожи на крошечные, аккуратно завернутые в воздушную оболочку, дождевые капли.
Кто-то сверху снимает происходящее вокруг на старую, потрескавшуюся кинопленку: на ладони Лухана приземляются несколько белых крупинок, которые успевают растаять, когда встречаются с выдыхаемым теплым паром. С их высоты кажется, что снег летит снизу вверх, поднимаясь с каждым холодным порывом ветра еще на один этаж выше: возникает ощущение, что ленту перематывают назад, и все последующие кадры теперь становятся предыдущими. Стертым воспоминанием в голове проскальзывает дежавю, словно пытается сжульничать и обмануть время.
— Прекращай играться. – Чунмён кидает фразу через правое плечо, продолжая рассматривать черные точки людей, передвигающихся от одного прямоугольника-здания до другого, и автомобилей, жалостливо бросающих грустные взгляды фарами.
Напарник в ответ на это пытается поймать языком очередную снежинку и облизывает губы, когда его попытка увенчивается неудачей. Чунмёну интересно: назло ли?
— Им уже все равно. – Ветер приносит звуки сирен и вкрадывающийся в голову людской плач, от которого Лухан отмахивается рукой как от надоедливой мошкары.
Он подходит к самому краю – Чунмён стоит неподвижно и лишь изредка поворачивает голову влево и вправо, описывая кончиком носа мизерную дугу – и кладет руки себе на плечи, пытаясь защититься от колкого и пробирающего ветра.
— Почему бы не узнать, какова на вкус человеческая душа? Знаешь же, что никого уже не вернуть.
— Это убого.
Глаза у Лухана светлые, чистые, со зрачком, четко окаймленным идеальной окружностью-радужкой.
— Убого? – Он переспрашивает, отбивая каждый слог и пытаясь разорвать слово на части. – И что же ты знаешь о Боге?
Пальцы острыми спицами впиваются в мышцы сквозь черную ткань плаща: Чунмён до скрежета в зубах ощущает, как они напрягаются, сжимаясь под кожей в тугие узлы. Лухан мысленно натягивает тетиву, она не выдерживает и рвется.
— Злобой ничему не поможешь.
Он смотрит вниз, за улетающим белым кружевом снежной пыли, и приподнимается на носках, опасно отрывая пятки от выступа на пару секунд, чтобы почувствовать хоть единицу страха перед летящим навстречу асфальтом, способным выбить из тела не только последний дух, но и каждый, взятый в отдельности, позвонок. Ему проще представить с каким звоном и хрустом будут ломаться кости, чем бояться того, что было пройдено множество раз. К смерти, как это ни странно, привыкаешь быстрее всего.
— И никому.
***
Лухан постоянно твердит Чунмёну, что его предыдущий напарник, Минсок, лучше последнего по способностям, потому что никогда не бросал его, когда пачкать руки о запущенную донельзя людскую карму вконец надоедало, и по характеру, потому что в паре «ведущий-ведомый», каждый из них абсолютно ясно и точно знал, кто кем является на самом деле. А Чунмён – нет. И именно поэтому ему периодически приходится выслушивать язвительные комментарии о том, что «на золотых крыльях далеко улететь невозможно».
Просто у Чунмёна любимый цвет – золотой, и это все, что он помнит из прошлой жизни.
В их первую встречу Лухан сразу пытается выбить напарнику пресловутые розовые стекла – Чунмён очки специально не носит, потому что не находит это необходимым, хоть и затылком чувствует существующую когда-то неспособность видеть дальше двух метров.
— Вселенная – огромное, пустынное место, и меня устроит любой сосед, если ты хочешь знать.
Он протягивает ему руку в знак знакомства и улыбается ямочками на щеках, из-за чего Чунмёну кажется, что его сейчас вывернет наизнанку и разорвет по швам от пронизывающей насквозь ауры.
— Но даже если мы в принципе не одни, – чужая ладонь крепко сжимает пальцы, а взгляд из-под длинной челки больно высверливает в голове собеседника две зияющих дырки. – То на практике мы все равно останемся в одиночестве.
Чунмён раздражается, злится и хочет прямо сейчас вырваться наружу, куда-нибудь за пределы Солнечной Системы, поближе к Проксиме Центавра, но потайным от нервов осколком здравого смысла понимает, что Лухану такая выходка пойдет лишь на пользу: чем меньше людей его окружают, тем спокойнее и свободнее ему дышится.
***
Отношение к напарнику меняется после их второго совместного похода, когда разговор, заведенный случайно, разбито и абсолютно бессвязно, заходит о наказаниях для самих Исполняющих – тех, кто приводит в действие механизмы человеческих судеб.
— Главное - это не заходить за черту. – Лухан, наговаривая что-то себе под нос, гладит по голове стоящего напротив человека, на что тот, необдуманно поддавшись шестому чувству, оборачивается и пытается увидеть кого-нибудь позади себя. – Иначе выпадешь за пределы и не вернешься.
— И что там? – Чунмён рассматривает парня на всех ступенях, пытаясь понять, зачем его напарник поселил в чужую голову сомнения – беспричинно и просто так. Он пытается обратить на себя его внимание, подходя на расстояние вытянутой руки, но напрасно – широко распахнутые глаза смотрят мимо. – За пределами.
— Там нет никакого «где» и «когда».
Закусывая нижнюю губу перед тем, как развернуться и продолжить беседу лицом к лицу, Лухан замирает и пытается не рассыпаться на корпускулы от накатившего к горлу комка. Рецепторы не ошибаются, когда физическая боль оседает на языке железным привкусом и ртутным цветом.
— Нет ничего вообще.
Лучшим вариантом было бы извиниться, но на невысказанные слова и отвечается молча. Догадки о том, что Лухан знает, где заканчивается горечь и начинается сила, закрадываются внутрь сознания немного позже, когда ему кажется, что дорога, вдоль которой они бредут, тянется целую бесконечность, состоя лишь из ночных фонарей и пустых автомобилей, чьи красные огоньки сигнализации мерцают глазами заблудших в городском лабиринте циклопов.